Руководитель медслужбы 3-й штурмовой бригады Виктория Ковач эмоционально рассказала о том, как нужно не только спасать, но и лечить бойцов на фронте, почему порой бумаги важны так же, как и лекарства, и к чему уже должны готовиться юные украинцы. Все свои студенческие годы, проведенные в Винницком медуниверситете, Виктория «Авиценна» Ковач мечтала о практической медицине. Она планировала завершить обучение и работать акушером-гинекологом. Видео дня «Это, наверное, одно из немногих мест, где плач ребенка является поводом для радости», — рассказывает о работе по этой специальности Ковач. Однако еще в 2014 году из-за начала российской агрессии на Донбассе девушка прервала обучение и поехала служить боевым медиком в добровольческий полк Азов. Через год «Авиценна» демобилизовалась и впоследствии завершила обучение. Далее работала в Министерстве здравоохранения (Минздрав) и частной клинике Добробут. Но с началом полномасштабной войны в 2022 году вернулась в армию. Ковач прошла бои на Киевщине как боевой медик, участвовала в попытке деблокады Мариуполя и служила на южном направлении. А с осени 2022 года создала и возглавила медицинскую службу 3-й отдельной штурмовой бригады. Речь идет о масштабной системе, которая состоит из стабилизационного пункта — первого места, куда привозят раненого бойца с поля боя, узкопрофильной поликлиники, где есть даже стоматология, и отделов медицинского снабжения и документального сопровождения. Ковач рассказала NV о том, как с нуля создавала медслужбу и вводила человечный подход к солдатам, а также о собственных мечтах на паузе, «динозаврах» в армии, мужских рукопожатиях и идеальном завершении войны. — Вы дважды в своей жизни выбрали военную службу, — почему? — Так сложилось, что я люблю структурированность в жизни и определенную приоритизацию действий. И когда идет речь о том, какой шаг выбирать, должен быть какой-то фактор, который на это давит больше всего. Если мы говорим о выборе в пользу армии, то это приоритет выживания страны как таковой. Работа — это о второстепенном. А возможность существования завтра — это о первоочередном. Поэтому здесь был вопрос в 2014-м и 2022-м о первоочередном: мы или выживаем или нет. А потом думаем о том, где мы работаем, чем мы занимаемся, каким образом мы реализовываем свои поставленные цели. — Каким образом вы попали в армию в 2014-м? — В то время я была студенткой четвертого курса [Винницкого] медуниверситета, как раз летом закончила обучение. И вместе со своими тремя однокурсниками мы решили присоединиться к армии. Почему? Факторов было много. Но нас не готовили к войне и не рассказывали, что она может быть. В то время было осознание того, что это война в нашей стране и мы должны что-то делать. Что — мы до конца не понимали. Но мы должны что-то делать, чтобы внести свою лепту в возможность вообще дальнейшего существования как такового. Учитывая, что мы были студентами-медиками дневной формы обучения, единственный вариант, куда мы могли присоединиться, — это добровольческие формирования. В августе 2014-го мы, вернувшись в университет, обзвонили варианты добровольческих батальонов, пообщались относительно того каким образом и что нам предлагают, учитывая наш опыт работы, наше отсутствие опыта любой военной службы и любых военных навыков. И мы поняли, что идеологически, практически и ценностно нам больше всего подходит тогдашний полк Азов. И уже в сентябре мы присоединились к мобилизационному центру полка Азова. Ребята [однокурсники] поехали в Полтаву на базу, а я попала в Киев на Казацкий. — Чем именно идеологически и ценностно вам подошел Азов? — Осознание приоритета сохранения нации как таковой. Не краткосрочного выполнения конкретной задачи, а понимание того, что краткосрочная задача по обезвреживанию противника, врага, любого, кто вторгается на твою территорию, — это только один из шагов. Мы говорим о длительной, постоянной работе по сохранению целостности собственного государства как такового. И эта работа не закончится тем, что врага не будет на земле или врага не будет в воздухе. Это очень длительный процесс. И здесь мы сошлись в осознании того, что обучение молодежи, отдельно формирование военной структуры как таковой внутри государства, — это то, что нужно государству как государству, а не условно одному военному формированию в ВСУ. — Как вас тогда встретили в добробате? — Интересно. Я бы сказала, довольно хорошо. Я не знала, как должны ожидать. Нам никто не рассказывал, как встречают или ожидают. Встретили хорошо, потому что был дефицит медиков. У нас какое ни какое, но было медицинское образование, четыре года обучения в медуниверситете. Мы были мотивированы, у нас было желание что-то делать — и это был большой плюс. В общем, это была совсем другая категория людей, с которыми я раньше практически не пересекалась. Это люди из околофутбольных формирований, которые очень много занимались разными видами спорта. То есть это не среда студентов-медиков. Это очень разные контрасты. Но, наверное, в этом и была вся суть. Потому что это открывает новые горизонты и дает возможность осознать, что существует еще другой мир, в котором тоже есть люди. И эти люди интересные, они имеют свои мысли, и с ними есть о чем говорить. — Было тогда что-то, что вас пугало в этой новой среде? — Они все большие были. Я была маленькая на их фоне, а они — большие. Это, наверное, единственное, что меня могло пугать. Пугает всегда неизвестность. Чем больше неизвестности открывалось, тем легче становилось в службе. — Каким и где было ваше первое боевое задание? — Это было Мариупольское направление. Это уже было где-то под конец 2014 года. Учитывая, что я была медиком, это была эвакуация раненых [с поля боя]. И это было фактически первое задание. Мы привозили в больницу скорой помощи Мариуполя раненых бойцов с соответствующего места выполнения задания. — Какими были самые сложные выезды? — Каждый выезд сложный по своей сути, потому что ты не знаешь, что тебе ожидает. Медицина — это такая вещь, когда рассказывают о триаже [медицинская сортировка раненых бойцов] и каким образом мы это будем делать. Очень часто есть такое понятие, когда среднетяжелый [раненый] может переходить в [состояние] тяжелого. И у тебя есть убеждение, что с ним все в порядке. Но это главный барьер, который есть: когда ты думаешь, что все в порядке, а оно не все в порядке, и оно где-то развивается в худшее состояние. Это является сложным и одновременно немножко устрашающим для медиков, — чтобы не пропустить ту грань, когда начинается какой-то необратимый ход вещей. Это, наверное, было самым сложным, чтобы в каждом случае подобного не допустить. И одновременно это было определенным вызовом, чтобы улучшать свой уровень знаний в работе. — С какими тогда знаниями пришли? Вы же были студентом 4-го курса. Вам этого хватало для службы? — Анестезиологию и интенсивную терапию я читала в эваке [авто для эвакуации раненых]. То есть, когда мы ехали в одну сторону, у меня была книжечка «Анестезиология и интенсивная терапия». Я ее дочитывала в эваке, потому что курса этого предмета у меня еще не было. Я закончила 4-й курс, а анестезиология была на 5-м. Тех знаний, которые я имела, было абсолютно достаточно для терапевтического приема. То есть база действительно была неплохая. Что касалось неотложных состояний — к сожалению, медицинское образование в то время не было заточено под военную травму, под травму-хирургию и подобные вещи. В целом то, чему учили в формате так называемого предмета военно-полевая хирургия, немного не сильно вязалось с тем, что мы увидели в 2014-м и 2015-м, и совсем не вязалось с тем, что мы увидели в 2022-м и 2023-м. — А что вы увидели в 2014-м? — На военно-полевой хирургии, и вообще на медицине катастрофы как таковой, обучали применению жгутов Эсмарха [кровоостанавливающий резиновый жгут старого образца, который сейчас почти не применяется], обучали накладыванию жгутов на шею. — На шею?! — Да, меня на четвертом курсе учили накладывать жгут Эсмарха на шею. Поэтому обучение было интересным, наверное, чисто с исторической точки зрения. Но нам не объясняли, что это история, а говорили, что это догма. И, наверное, очень хорошо, что эту догму удалось сломать с заведением новых инструкторских центров по тактической медицине, с осознанием необходимости использования конкретных протоколов, а не мнения определенного врача или определенного профессора, который говорит, что это единственно верно. То есть эта протоколизация, инструктизация и обучение четкому выполнению поставленного алгоритма действий стали тем переломным моментом, когда и военнослужащие, и инструкторы, и медики, поняли, что можно жить по-другому, что есть другая последовательность действий и ее можно просто использовать. Поэтому 2014 год стал немножко переломом в этом плане. — Если сравнивать уровень тактической медицины, который был тогда и каким он есть сейчас, насколько они разные и в чем? — Тогда это было просто зарождение нового, это было очень большое окно возможностей для тактической медицины, которой фактически не существовало. То есть это были возможности для двух категорий. Первая — инструктора, которые поняли, что они нужны. Оказывается, инструктор в армии — это ого. И вторая категория — военнослужащие, которым объясняли, почему они должны выжить, и клево выжить. Это переломы этого осознания, когда тебе говорят, что ты должен выжить, сам себе должен оказать помощь, оказать ее побратиму. И это означает, что у тебя есть возможности дальше протянуть. И даже при тяжелом ранении ты можешь дальше протянуть. То есть это был перелом, когда мы не говорили о чем-то сложном, а мы начали говорить о сложном немножко простыми словами. Теми, которые удобны для военнослужащих. Период 2014-го — это перелом. Появляются новые инструкторские центры, люди начинают конкурировать по качеству предоставления учебных услуг. Конечно, была проблема — дефицит оборудования и учебных материалов. Но это всегда будет. Тем более, что не было спланированной процедуры ни подготовительной учебной, ни в целом военной в стране. Поэтому дефицит — это нормальный процесс, который возникает в таком случае. Поэтому мы можем говорить о том, что 2014-й год — это зарождение, это возможности для инструкторов и военнослужащих. Вторые получают качественные знания, первые — понимают свою необходимость. А в 2022-м тактическая медицина — это уже ребенок, который стоит на ногах, ходит, говорит. Ему еще желательно научиться сложносочиненным, сложноподчиненным предложениям, и вообще просто будет куколка. — Что именно сейчас нужно сделать тактической медицине, чтобы заговорить этими предложениями? — Систематизироваться, перейти из структуры микрохауса в формат системы. Определить ответственных за каждые уровни, определить соответствующие центры, которые будут работать, стандартизировать инструкторские программы подготовки. То есть просто, как это говорят в ювелирке, огранить тот камень, который у нас есть. Это все возможно. Вопрос в том, кто возьмет на себя ответственность сделать подобное. Вопрос в том, каким образом оно будет потом выполняться. Как в любой публичной политике, можно очень прекрасное регулирование придумать, но если оно не будет выполняться на уровне органов исполнительной власти или непосредственных бенефициаров этого документа, то можно забывать об этой политике. То есть здесь очень важно и написать правильно, и чтобы это контролировалось выполнением. — Почему после года в добробате вы решили демобилизоваться? — К тому времени нас вывели из первой линии. Весь мой и моих однокурсников функционал заключался в амбулаторном приеме. Мы занимались в основном поликлиническим видом медицинской деятельности. Я бредила практической медициной, поэтому приоритетом на то время было возвращение в медуниверситет и получение завершенного медицинского образования. В то время я думала, что практическая медицина — это вся моя жизнь. Но жизнь повернулась по-другому. Сейчас я не в практической медицине, я не работаю врачом. И, наверное, так оно должно быть. — На чем вы собирались специализироваться в практической медицине? — Врач акушер-гинеколог: гинекологический прием, женщины, маленькие дети, много радости. А у кого радости нет — делать так, чтобы она была. Где-то в таком формате. Смерти и негатива вокруг нас очень много. А это, наверное, одно из немногих отделений и мест, где плач ребенка является тем поводом для радости, который есть и для родителей, и для персонала. И, в общем, это такая достаточно светлая профессия. Я закончила интернатуру по акушерству-гинекологии. Я таки попала туда. Но потом после этого я пошла работать в Минздрав. — Почему так решили? — Там была такая веселая история. Последняя капля — это был какой-то съезд акушеров-гинекологов в Киеве, когда в очередной раз… возможно, вы помните, была история про щучку дернистую [растение] и спирт в виде препарата Протефлазид, который активно в Украине пытались продвинуть куда только можно. И вот как бы это банально сейчас ни звучало, последней каплей стала именно эта капля Протефлазида, которым, как нас пытались убедить, мы должны были пользоваться. А это абсолютный бездоказательный фуфломицин. И такого в акушерстве и гинекологии, к сожалению, много. И посмотрев на этот Протефлазид, я поняла, что мне как бы здесь [нечего делать], и я поехала в Минздрав. — Почему для вас было важно присоединиться именно к Минздраву? — Это была очень такая светлая перспектива. Я следила за ними, и мне нравилось понимание того, о чем они говорили. Каждый раз, когда выходила госпожа министр [Ульяна Супрун] или заместитель министра, я понимала, что люди в контексте тех вещей, о которых они говорят. И этого очень не хватало в украинской медицине. Быть в контексте и чувствовать причастность к тому, что ты делаешь. Это проблема во многих вещах, не только в медицине. Когда ты есть в чем-то и несешь за это ответственность — это очень круто, потому что в таком случае ты стараешься делать это лучше. И каждый раз, слушая, о чем они говорят, каким образом они пытаются донести до людей информацию, которая в то время была просто каким-то нонсенсом, которая ломала стереотипы, мне это нравилось. И нравилось то, что в эту команду набирают очень много молодых специалистов, которые не имели большого опыта в государственной службе, но имели опыт в различных сферах деятельности. В то время это было внедрение нового закона о государственной службе, когда на конкурсной основе можно было попасть в центральные органы исполнительной головы. И Минздрав тогда, наверное, был одним из ведомств, что взяло наибольшее количество людей, которые предварительно в системе не работали. Ну, я подумала: почему бы и нет. — Что вам там удалось сделать полезного для государства? — Здесь два момента. Полезного для себя и полезного для государства как такового. Для государства мы работали в системе образования медицинского. Это очень сложная система. Система некоего мягкого олигархата, а иногда немягкого, укоренившегося, когда любое изменение влияет на большую категорию людей: студентов, преподавателей, ректоров. И это вместо того, чтобы вызвало толчок к улучшению, повышению качества образования, вызвало негатив, потому что предусматривало уменьшение количества студентов медицинских университетов. Поэтому менять эту систему надо с плеча и просто топором. Невозможно ее менять мягко, толерантно, дипломатично. Это не работает. Это мы поняли немножко позже. Мы пытались и мягко, и не мягко. Тогда был внедрен международный экзамен по основам медицины. К сожалению, потом при смене власти невыгодный экзамен был отменен. Но это была первая закладка. Далее была принята стратегия развития медицинского образования. Я очень надеюсь, что к ней вернутся, потому что это больше о качестве медицины в целом, чем о том, что написано в учебнике. И третье — это работа на направлении последипломного образования. Это интернатура и непрерывное профессиональное развитие. Интернатуру, все наработки, которые были у меня в Минздраве, после своего увольнения я забрала с собой в [частную] клинику Добробут. И нам удалось развить проект интернов в Добробуте просто фактически на основе того, что у нас было в Минздраве, — с трехэтапным отбором, большим масштабным тестированием, попыткой создать систему метчинга [сочетания] с теми направлениями, в которые люди хотят идти, дать интернам волю к деятельности и дать им понимание, что они нужны и они не являются элементами интерьера в больнице, не являются рабами, а все-таки структурно-функциональной единицей определенного отделения, и частью команды. Это очень сложная вещь, она за один год или за два не меняется, но в целом это о человеческом и то, что это тоже человек. Со временем, я очень надеюсь, что в нашей стране мы к этому дойдем. — Что вы почувствовали 24 февраля 2022 года? Какие у вас тогда были мысли? — Для меня было ожидаемо, что оно начнется, но очень непредсказуемо по масштабу. Я понимала, что рано или поздно они вернутся. Зверь не ест палец и кисть. Зверь хочет руку и тело. Ощущения были довольно веселые. Сделать запас воды, который я 23 числа не сделала. Поотрезать этикетки со штанов и берцев, которые купила 23-го вечером. Я 23-го вечером после работы ходила за резервными штанами и берцами, — успела. И поесть. И сделать дубликат ключей к квартире, потому что, наверное, нужно будет кому-то их передать. Возможно, кому-то там надо будет жить. Это были такие первоочередные шаги: позавтракать, сделать дубликат и пойти в центр комплектации. — Как для вас дальше разворачивались события? — Я на киевской кампании пробыла медиком на эвакуации. После освобождения Киевщины в апреле у нас была попытка деблокады Мариуполя. Я также, еще будучи медиком, съездила на так называемую попытку. Но потом там была другая операция в связи с коррекцией оперативно-тактической обстановки. Мы вернулись и после этого наше подразделение, уже в то время полк ССО Азов-Киев [из которого впоследствии была сформирована 3 штурмовая бригада], было направлено на южное направление, Запорожско-Донецкое. И мы практически до конца лета пробыли там. В то время я была начальником медпункта первого отряда, но продолжала совмещать административную и выездную работу. То есть тоже медик эвакуации плюс административная работа в медпункте батальона. А уже в конце лета — начале осени, когда началось формирование бригады [3-й штурмовой], я зашла на должность начальника медицинской службы и понеслись интересные вещи: формировать подразделения, формировать стратегию, каким образом эти подразделения должны существовать, каким образом обеспечивать бригаду медицинским имуществом. И первично-ключевое — где найти людей, которые это все будут делать, которые будут вместе со мной идти дальше и пробовать это все двигать. Потому что без людей ни процессы, ни имущество не имело смысла. — Как тогда вы формировали эту медицинскую службу? И как вы отбирали людей в команду? — Это было очень интуитивно изначально. Хотелось бы очень системно, но сначала это было очень интуитивно. Это потому что никто не рассказывал, как это — быть начальником медицинской службы человеку, который был в гражданской жизни настолько далек от армии, насколько это возможно. Очень помогло образование Киевской школы экономики. Как оказалось, публичная политика та же самая в армии, просто немножко с другими коэффициентами. Но управленческое образование и работа в Минздраве — это, наверное, те базы, которые в какой-то мере облегчили мне службу на должности. Потому что очень большой объем нормативно-правовой базы, который нужно было изучить, найти, раздобыть и понять, в каком мире и какую позицию ты занимаешь. То есть здесь не о бригаде внутри как таковой, а о системе медобеспечения в целом. Потому что очень часто, когда говорят о военной медицине, то речь идет о тактической медицине. О той красивой, которую на поле боя можно показать в виде аптечки, турникета, страшного ранения, так называемого спасения жизни, эвакуации, — и на этом все. Ну, максимум еще стабилизационный пункт — это еще военная медицина. Но в порыве красивой картинки мы часто теряем амбулаторный прием и оказание помощи тем, у кого есть хронические заболевания. У нас военнослужащие в армии — это не «морские котики» Вооруженных сил США. У нас большинство людей болеет и они, как люди, заслуживают того, чтобы им оказывалась медицинская помощь. Они заслуживают заботы и заслуживают доступа к этой медицинской помощи и ее качеству. Поэтому это был еще один такой большой вызов, — каким образом сделать так, чтобы эти люди, которые заходят в бригаду, могли это получать. В целом система медобеспечения крутится вокруг одного человека. И это не командующий, не верховный главком, не командир бригады, не начальник медицинской службы. Это военнослужащий. Это любой человек независимо от звания, должности и подразделения, в котором он служит. И если вокруг этого военнослужащего не создана система возможности получения медпомощи, социальных гарантий с компонентом медпомощи, истории с оказанием помощи при ранении, доступом к ВЛК [военно-лечебной комиссии], к стационарному лечению, к МСЭКу [Медико-социальной экспертной комиссии] при необходимости, — это говорит о том, что система не работает. Система тогда целостная, когда она это все может обеспечить. Когда есть классная эвакуация в бригаде, то на уровне боевой подготовки — круто: его эвакуировали и ему оказали помощь. Но потом, вернувшись из больницы, он попадает на прием к врачу-терапевту и говорит: «Мне болит вот здесь». И если врач-терапевт ему не помогает, то его «болит здесь» будет очень долгое время. И боеспособность подразделения от этого тоже будет падать, потому что ему будет болеть, и он будет концентрировать свое внимание на том, где ему болит. То есть медицина, это должно быть о человеческом (в пределах здравого смысла, конечно), о достоинстве этого военнослужащего, который приходит за медицинской помощью, и о том, каким образом максимально упростить те процессы, которые у нас очень-очень сильно забюрократизированы в настоящее время. Это были фактически те вызовы, которые передо мной стояли в начале формирования службы. Где людей брала? Очень небольшая группа людей осталась после начала полномасштабки. У меня были люди, которые пришли в марте и апреле, и с нами в ССО прослужили. На данный момент это начальница аптеки, которая осталась с нами. И это человек, который у меня занимается всеми документально-сопроводительными процессами по раненым бойцам. Что без первой, чтобы без второй это все бы посыпалось, и его бы не было. На самом деле служба — это не про начальника службы. Служба — это о тех, кто стоит под ним. Есть люди, которые у меня занимаются отдельно процессами с погибшими в формате анализа формирования каких-то выводов на фоне получения информации о причинах и обстоятельствах гибели. Есть еще отдельное направление — это стабилизационный пункт. Без человека, который занимается им, мне бы одной это было никак не сделать. Поэтому вещи такие основывались на людях. Разумеется, первично направления забирали те люди, которые уже долгое время с нами пробыли. А других мы искали. Искали мы разными путями. Это был рекрутинг бригадный, это был рекрутинг через LobbyX и WorkUA. И это был формат «гей, малый, скажи малому» — посты в Facebook, Instagram и любых других социальных сетях. И самое интересное, что в начале эти посты работали намного лучше, чем другие формы рекрутинга. Потому что шли к тем, кому доверяли. Шли к тем, кого знали. — А сейчас что работает? — Сейчас мобилизованные в 2024 году — это совсем не те люди, которых мобилизовали в 2022-м. Тогда от кандидатов были другие вопросы на отборах. [Сейчас] мотивация у каждого есть, но она у каждого своя. Однако в 2022-м году все шли служить потому, что было страшно за то, что завтра не будет. А сейчас часть людей идет служить потому, что лучше найти хорошее место для службы, чем потом разбираться с тем, куда ты попадешь. — То есть заработало принуждение? — Конечно, принуждение заработало. И я считаю, что оно должно в какой-то степени работать. Мотивация — это важно. Но мы можем играть с мобилизацией и балансировать тогда, когда у нас нет полномасштабной войны, когда у нас нет продвижения врага по линии обороны, когда у нас нет потерь. Тогда мы можем играть с большим количеством чувств. Когда у нас это есть, то тут не о чувствах, а о «а завтра будет? а завтра будет в Украине? а завтра будет здесь?» И завтра могут не спросить, куда ты хочешь на должность в армии. Завтра просто может прийти чужая армия и сказать: «Ты будешь воевать и стрелять туда». И ты будешь воевать и стрелять туда. Потому что в противном случае тебя убьют. А здесь тебе предлагают выбор. И пока люди этого не поймут, очень сложно будет подбирать людей в 2024 году. Один из самых веселых вопросов от кандидатов, которые подаются [в медслужбу 3 ОШБ], — прячемся ли мы в укрытие во время воздушной тревоги в данном регионе [зоне боевых действий]? Мы бы, возможно, и прятались, если бы имели на это время и возможности. И если бы это было оправдано. Воздушные тревоги в данном регионе — это когда абсолютно большую часть дня горит красная полосочка на телефоне о воздушной тревоге. И здесь возникают два вопроса: слабая информационная политика со стороны государства и люди не понимают, где находятся вооруженные военные? И воспринимают картинку с юга и востока как фильм? Фильм с руинами, с обязательно невыспавшимися, грязными, уставшими военными. Потому что если он выспавшийся и чистый, и он сидит, пьет кофе в кафе, то он не военный. Это что-то не то. То есть эта картинка о том, что где-то что-то недорабатывается в информационной политике. И второе — принуждение должно быть. Принуждение должно быть, потому что есть Конституция Украины, которая говорит, что защита территориальной независимости является обязанностью гражданина Украины. Если ты гражданин Украины, ты обязан это делать. А мы немножко об обязанностях начинаем забывать. Поэтому, да, рекрутинг в 2024-м — это достаточно такие интересные кейсы. Это на фоне того, когда в 2022-м мне звонили украинцы из-за границы и говорили, что готовы приехать, что занимались таким-то видом медицины, что готовы мне документы прислать, и присоединиться к ВСУ. То есть это о разном осознании собственной идентичности к этому делу. — Сегодня медицинская служба 3 ОШБ — это какие составляющие? — Клиническая составляющая — стабилизационный пункт и амбулаторный прием, как узкопрофильная поликлиника. Это стоматологический прием, который включается в эту узкопрофильную поликлинику. Затем — отделение медицинского снабжения, которое обеспечивает медициной бригаду: распределяет, списывает и, вообще, учитывает это имущество. И отдел документального сопровождения, который занимается двумя компонентами. Первый — это направление на стационарное лечение ВЛК, МСЭК и оформление документов по ранениям. И вторая категория — это аналитика по потерям, по раненым, погибшим, больным и анализ того, каким образом мы можем улучшить состояние, которое мы имеем на сейчас. — Вы говорили о том, что для вас было важно выстроить работу медицинской службы так, чтобы солдат, который приходит сюда, чувствовал человечный подход к себе. В чем это проявляется? — Мы можем рассматривать два трека. Первый трек — это человек, который получает ранение. Второй трек — это человек, который без ранения, но болеет. Первый трек — это эвакуация, оказание помощи на стабилизационном пункте. Банальные вещи: одежда, обувь, ощущение того, что тебя поддерживают, с тобой пообщаются, тебя услышат, тебя никогда не оставят без помощи и, попадая на следующий этап эвакуации, о тебе не забудут. Здесь есть тесное сотрудничество с патронатной службой, которая фактически от медиков, которые передают раненого, принимает его на формат социального и такого более патронажного сопровождения, что происходит на следующем этапе. То есть здесь тоже о взаимодействии. И этот раненый в обязательном виде должен получить документы о том, что ранение было получено во время защиты Родины. К сожалению, мы живем бумажной армией и бумажной жизнью, и этот документ потом влияет на очень-очень много факторов. И мы обязаны контролировать процесс, чтобы документы доходили от нас. Второй трек — это когда мы говорим о заболеваниях. Мы стараемся максимально расширить спектр оказания помощи в бригаде с привлечением неврологов, отоларингологов, стоматологов, хирургов на амбулаторном приеме. Тогда боец понимает, что ему не нужно ехать куда-то к кому-то чужому. Потому что проще приходить к тому, с кем ты выходишь на перекур, с кем ты пьешь кофе, с кем ты здороваешься, и кто понимает, каким образом существует этот такой микропузырек в виде бригады, и рассказывать ему о своих проблемах. Потому что такому врачу чаще расскажут не только об органической проблеме, о том, что «у меня болит тут», но и о том, что «мне, кроме того, плохо спать, у меня болит ночью голова и я не могу ничего сделать, я думаю об этом и этом». Это определенный элемент психологической поддержки, который возможен только в том случае, когда ты доверяешь человеку. А когда такого человека видишь каждый день, ты знаешь, что он надевает тот же шеврон, что и ты, и он когда-то так же пришел сюда, это означает, что ему можно доверять. Оно работает и без меня, но я всегда стараюсь напоминать о том, что мы здесь для людей, ради людей, и о людях. И мы сами люди. Поэтому когда приходит военнослужащий на прием, он может не понимать разницу в симптомах, но он пришел на прием, чтобы ему помогли, и ему должны помочь. Если это не наш уровень знания и возможностей, то его должны в обязательном порядке направить на более высокий уровень. И у нас не должно быть ограничений, что мы направляем только по тому региону, где мы находимся. Мы должны найти лучшего специалиста, который сможет ему помочь. Это о том, что человек должен иметь возможность. Он уже в армию пришел. Армия ему тоже должна что-то дать. Ну, мы стараемся это делать. — Какая у вас сейчас ситуация с обеспечением? — Я бы сказала контролируемая. Есть проблемы в формате системного обеспечения как такового, планирования этого обеспечения на государственном уровне на полгода, на год. Очень сложно, когда мы планируем на краткосрочные военные действия, или когда возникает ситуация похожая на Авдеевку — когда за очень короткий промежуток времени мы осознаем, что у нас будет большое количество потерь, и нам нужно мобилизовать все ресурсы, но быстро имущество в процессуальном порядке мы не получим. И тогда требуется привлечение волонтеров. Поэтому без волонтеров на данный момент я не вижу работы системного обеспечения страны. Волонтеры — это такая очень хорошая опора, без которой мы бы не вытянули. Я писала о том, что Авдеевка показала, что планировать мы могли многое, но учитывая, что нас выдернули с восстановления, плановое снабжение у нас было позже. У нас были свои резервы, но если служба по окончании операции выходит в ноль по материалам, это означает, что мы не пропланировали свое обеспечение. И поэтому, чтобы не выйти в ноль, мы продумывали взаимодействие с волонтерами. Это было очень быстро, очень оперативно. За это я благодарна каждому, кто тогда откликнулся, — имущество заходило в течение одних-двух суток. Это на самом деле очень ценно. И это понимание от них дало нам возможность не то, чтобы выстоять, а дало нам возможность спать дополнительные пару часов, которые мы иначе тратили бы на поиски медицинского имущества в случае его отсутствия. — Почувствовали ли вы изменения после увольнения командующей медицинскими силами Татьяны Остащенко и назначения вместо нее Анатолия Казмирчука? — Как вам сказать. Командование медицинских сил (КМС) — это отдельный род войск. Мы относимся к Сухопутным войскам. С Командованием медицинских сил мы пересекаемся по получению санитарной брони, которую мы не получали ни тогда, ни сейчас практически не получаем. То есть это такой дефицитный продукт, который очень редко к нам попадает. Поэтому здесь изменений никаких не было. Что касается аптечек — мы их умудрялись получать тогда [при Остащенко] в том виде, в котором мы хотели, потому что мы их смотрели перед тем, как брали. Это оказывается очень такой интересный лайфхак: когда ты покупаешь хлеб — смотреть дату изготовления, например. Мы смотрели, что есть в аптечке кроме подсумка. И так же мы работаем сейчас. Перед тем, как получать, мы смотрим. Еще через Командование медицинских сил несколько раз мы получали расходники к тактической медицине. Все остальное — медикаменты — у нас идет или через Центральный военный госпиталь, то есть напрямую через систему снабжения госпиталя, не делая запросы на КМС. Или это волонтеры. Поэтому я не могу оценить детальную работу, потому что я не очень сильно контактировала в этом направлении с ними. — Какие самые сложные боевые операции вы прошли вместе со своей бригадой? — Я не могу сказать самыми сложными, но Киевская кампания — это было сложно, потому что это было внезапно. И это было с очень малым имеющимся ресурсом. Это было о таком большем непонимании, что будет через полчаса. Это было сложно. Потом сложным был Бахмут в том смысле, что это было долго. Мы длительное время находились в зоне выполнения. Это была необходимость постоянного поддержания материального ресурса. Люди уставали. Люди имеют склонность уставать при длительной работе. И людей было меньше, чем есть сейчас. И за счет этого я говорю о сложности работы медслужбы больше, чем о собственной работе. Потому что моя собственная — это мои собственные переживания. А вот служба — это то, за что я ответственна. И здесь есть вопрос в том, что сложно было действительно на Бахмуте в период освобождения [сел] Андреевки и Клещеевки. И, наверное, еще сложной была операция в Авдеевке. За очень короткий промежуток времени нужно было выкладываться не на 100%, а на 500−600%. Привлечены были все имеющиеся ресурсы. У нас поставщики и стоматологи выполняли кроме основной функции параллельно любую вспомогательную, которая нужна была, работу — или на амбулаторном приеме, или на стабилизационном пункте. Потому что был настолько большой запрос на медицинскую помощь от собственной бригады, от смежников, от подчиненных подразделений, что эти все люди… мы вышли [после завершения боевой операции] с мыслью, что мы выдохнули, — а мы выдохнули прямо на Харьковщине [туда были направлены для отражения нового наступления россиян]. Поэтому прямо выдохнуть не сильно удалось. Но мы понимаем, что мы находимся не в Буковеле, поэтому работаем. — То есть это был такой очень большой поток раненых? — Это был большой поток раненых. Это было сложно из-за одномоментности. Такие же потоки могли быть раздроблены ранее на несколько дней, а здесь это было одномоментно и создавало дополнительные трудности. Например, даже банально в процессе [сортировки раненых] прокоммуницировать с каждым и понять: он к тем или он к тем. И поэтому была, наверное, ключевая задача — уделить каждому внимание и понять, что человек нуждается во внимании. Особенно, когда он выходит из Авдеевки, — он явно требует внимания. Возможно, иногда он не требует введения препарата в организм, но понять, что о нем позаботились, что его услышали, его здесь увидели, идентифицировали, — это очень важно. И вот это был один из вызовов: как сделать так, чтобы и они получили ту помощь, которая нужна, и медики не распылились на те задачи, которые сейчас являются критически приоритетными. — Как выглядит сейчас служба вашего подразделения на Харьковском направлении? — Здесь так же стабилизационный пункт работает, работает медицинский пункт, работает отделение снабжения. Документальное сопровождение — та же самая история. Но здесь сложнее в формате дорог и логистики. Здесь намного хуже дороги, чем на Донбассе. Это создает дополнительные трудности для людей, которые садятся за руль, и которые отвечают за техническое состояние автомобилей. Потому что мы без автомобилей не очень функциональны. Мы можем стационарно работать, но потом все равно раненого надо куда-то перевозить. То есть это сложность. Чем здесь отличается? Я бы глобально сильно не отличила, потому что люди с теми же самыми характерами ранений, с теми же проблемами. Только тут дело еще в том, что работает накопительный эффект. Каждый раз, когда мы что-то пытаемся сравнивать, нужно учитывать очень много факторов. Еще один фактор, который нужно учитывать, — абсолютное большинство людей в медицинской службе пришли сюда в 2022 году, и имеют накопительный эффект усталости от увиденного, пережитого. Это не обязательно должна быть история сидения в окопе и слышать прилеты или вступать в [боевой] контакт. Это видеть каждый день тяжелых раненых, видеть каждый день смерти, видеть каждый день ситуацию, когда ты хочешь помочь, но ты понимаешь, что физически и физиологически этого сделать не можешь, потому что уже так произошло. Так люди живут с большим психологическим грузом. И с этим грузом им придется жить очень долго. Поэтому этот фактор нужно учитывать в работе с людьми. — А как они сейчас справляются с этим грузом? — Мы стараемся формировать графики дежурств. И когда у них нет дежурств на стабпункте или медпункте, стараемся давать им возможность иметь свободное время, гулять, общаться с родными. Система отпусков в бригаде работает, они имеют право уходить в отпуск. Как они это делают [справляются]? Тут, наверное, вопрос лучше им задавать. Я не знаю. Они держатся. И я очень сильно горжусь, что они держатся. — А вы? — Я тоже держусь. Куда мне? — Когда вас слушаешь — то, как вы мыслите, как говорите, и как построили работу самой медицинской службы, — чувствуешь очень структурированного человека с глубоким аналитическим мышлением. Что вас сделало именно такой? — (улыбается) Так легче жить. Тогда ты понимаешь, что важно, что неважно. Ты отсекаешь ненужное и живешь дальше. Тайм-менеджмент [управление временем] — это же удобнее, когда ты знаешь, что у тебя будет в первой половине дня и во второй. Хотя в армии это не работает. Кстати, тайм-менеджмент и армия — это вообще не взаимосвязанные вещи. Количество пожаров, которые появляются в течение дня, настолько велико обычно, что спланировать день так [возможно], но всегда нужно иметь какие-то пустые слоты, потому что они заполнятся. И они заполнятся не вечером предыдущего дня, а в тот же день, когда вы это проживаете. Но структурированность помогает. Она помогает не только запланировать, но и показывать людям, которые с тобой работают, результат их деятельности. Они же тоже видят это. И людей будет мотивировать делать что-то только то, когда они будут видеть, что они классно сделали что-то накануне. Это тоже о такой взаимной связи со службой как таковой. — Как выглядит сегодня ваш типичный день, если он таким бывает? — Он может быть типичным. Подъем, пробежка, кофе, брифинг, снова кофе (его много обычно в день), снова кофе, запланированные встречи, где-то между этим что-то внезапно возникающее (чего много), медпункт или стабпункт обязательно каждый день (или туда, или туда, в зависимости от ситуации). Это также работа с людьми, которые работают с документами. Потому что, к сожалению, работа этих людей обычно выносится на задний план, но без них ничего не будет работать. Мы об этом забываем, но я стараюсь им не давать забыть о том, что я есть, в разной форме — сообщениями, звонками, встречами. Но в целом мне очень повезло с этими людьми, поэтому каждый день у меня есть с ними или встречи, или пропланирование того, каким образом мы можем улучшить или упростить процессы подразделений. Потому что отчетности, запросов и самих внутренних процессов становится настолько много, что я понимаю, что в какой-то момент люди просто устанут и не смогут дальше выполнять эту работу. — Быть женщиной в армии в 2024 году — это как? И как это по сравнению с тем, что вы испытали в 2014 году? — Это интересно. На самом деле это интересно. Это о возможностях. Ты на самом деле можешь что-то делать и очень круто, когда ты видишь результат своей работы. И это о приключенческих каких-то таких штуках, потому что иногда бывает возможность перенестись в какой-то парк Юрского периода, встретиться с «динозаврами», и понять: вау, они таки существуют. Пообщаться с разным типом людей. И несмотря на это все, иногда получить на утро сообщение в стиле: «Мы тебе уже кофе приготовили, мы знаем, что сегодня много работы, давай поехали, будем работать». Быть женщиной в армии это несложно, но это требует очень много инвестиций в каждый день своей работы. Это стоит этого. И здесь, наверное, лучше говорить в 2024 году о том, что женщина или мужчина в армии — это очень необходимая боевая единица. И поэтому я не сильно разделяю. У меня подразделения с наибольшим количеством женщин в бригаде. И поэтому эта история о том, что женщина в армии — это структурно-функциональная единица, которая может и на самом деле делает очень много. Как и мужчина. Просто главное, чтобы она работал в том направлении, в котором является специалистом. Когда мы нерационально используем человеческий ресурс, это создает проблемы. Поэтому главное женщину в армии отпустить в то русло, которое она может делать. Тогда, как показывает практика и как показывают подчиненные мне женщины, которые со мной работают, — это может дать такой феерический результат, что иногда мужчинам даже не снилось. — С какими предубеждениями как военнослужащая вы до сих пор встречаетесь на службе? — Я бы это назвала скорее не предубеждениями, а каким-то дефектом воспитания, эмоционального интеллекта и чего-то такого. В бригаде у меня такой проблемы нет. Иногда у меня такая история может быть где-то за ее пределами, но я это больше предполагаю как дефекты, которые рано или поздно или человек исправит, или могила исправит. Ну, другого не дано. — Есть веселые истории о предубеждениях, о которых вы до сих пор помните и пересказываете посестрам? — Истории были две веселые. Первое — женщинам нельзя быть подполковником и выше по статусу, по званию. Это было смешно, никто не смог объяснить почему, но да. А второе — это история о том, как нужно женщине пожимать руку. — А как? — На протягивание руки вот так [прямо], рука выворачивается и задеваются конечные фаланги пальцев. Я не могла понять для чего. Я переспросила человека, травматолог ли он и проверяет подвижность моих суставов, а человек обиделся и больше со мной так не здоровались. Вообще, история о пожатии руки — это, наверное, одна из серьезных вещей, потому что это о признании человека, который стоит напротив тебя, равным тебе. Или признание его, как собеседника в весе разговора, или в чем-то другом. И пожатие руки — это, наверное, самая манипуляционная штука, когда пытаются поцеловать руку, обнять, выкрутить руку, как только можно, в том суставе. То есть, неужели так тяжело просто взять и пожать руку? Для меня это сложная такая вещь для осознания. Руку выворачивали, как только могли. Поэтому, когда я вижу, что рука поворачивается, я свой сустав берегу, — лучше руку забрать. — Какое у вас сейчас звание? — Капитан. — Какие ваши мечты пришлось поставить на паузу из-за большой войны? — Это обучение за границей, это подъем на Мачу-Пикчу [доколумбовый город инков в Перу, расположенный в Андах на высоте 2400 метров на вершине горного хребта] и был запланированный цикл походов по Альпам на 2022 год. Понятное дело, что это все отсрочилось, я бы это назвала так. — Откуда у вас такая любовь к горам и к пешим походам? — Я выросла в Закарпатье, хотя в горы я в детстве не особо ходила. А вообще любовь к горам — это о возможности получать наслаждение и удовольствие в течение всего процесса, а не только во время дохождения до вершины. Потому что я часто думала, когда поднималась в пеших походах, что на самом деле красоты очень много не на вершине, а ее очень много в процессе. И это позволяет подумать определенный промежуток времени и остановиться, а не пытаться добиваться той конечной цели. Увидеть где-то на промежуточном этапе, что ты в очень красивом месте, где стоит это видеть, стоит это осознавать. А поднявшись на вершину, все становится маленьким и очень невыразительным. Из-за этого любовь появляется, потому что это дает другое переосмысление. Горы дают возможность подумать на свежем воздухе, тогда, наверное, мозг лучше работает. — Что сегодня в условиях боевых действий вам дает возможность подумать и переключиться? — В Краматорске [Донецкой области] я ходила на Белокузьменовские скалы. Я ходила в горы, там очень-очень красиво. Краматорск сам по себе очень красивый. Здесь [в Изюме на Харьковщине] я иногда прихожу сюда [старый лицей, который подвергся разрушениям из-за боевых действий]. Это здание и вообще то, что есть вокруг него — о текучести времени и о том, насколько ты можешь простоять очень долгий период в сложных обстоятельствах (Первую и Вторую мировую войну выстоял), и не выстоять сейчас. И это может быть это место. Или может быть просто возможность бегать наедине с наушниками, когда нет никого, когда есть включенная музыка, и ты пытаешься проанализировать и понять, что ты сделал не так, что бы ты поменял в следующих шагах. И это дает возможность перезагрузиться. — Что вы слушаете в таких пробежках? — Ой, что я только не слушаю. Это может быть от тяжелого зарубежного рока до, какого-то условного Жадана и собак на украинском. Это очень-очень ситуативно. На это влияет день и количество звонков от старших начальников о количестве табличек, которые нужно сегодня сделать. Вот уровень высоты хард-рока будет зависеть от того, что было за день и требовалось. — Чего вы больше всего хотите на этой войне? И каким видите ее завершение? — Я не вижу на данный момент завершения, если честно. Это очень длинный марафонский забег, без возможности остановиться на передышку. И, как по мне, это та история, когда мамам, тем, у кого там есть дети, пора готовить детей к передаче эстафеты в борьбе за независимость страны. Пока существует Россия, до тех пор у нас будет угроза. И эта угроза будет в разной форме до момента ее уничтожения. И поэтому нам нужно понимать, что спринт не закончится освобождением наземной территории или закрытием воздуха. Это перейдет в длительный марафон. Поэтому я пока не представляю себе, каким образом эта война будет завершаться, как само явление. Хотя войны и имеют склонность завершаться, но я пока картинки этой не вижу. — Как вы относитесь к разговорам о мирных переговорах с Россией, о подписании договоров? — Мне интересно: люди, которые говорят о мирных переговорах, о подписании договоров, готовы ли они были бы проводить переговоры с человеком, который приходит и убивает их ребенка? 8 июля мы видели атаку не просто на гражданскую инфраструктуру, а направленную ракетную атаку по детской клинике Охматдет, которую оценить как военный объект вообще никому даже в голову не приходит. Мы видели на российских каналах четыре разные версии, почему они попали в Охматдет. И эти версии прекрасно употребляются в [российском] информационном пространстве. Если мы будем продолжать воспринимать это как фильм, как историю о том, что у нас периодически возникают воздушные тревоги и может не быть света, то это о воздушных тревогах и о нет света. Но когда к тебе приходит убийца и убивает твою любимую, убивает твоего ребенка, насилует твою маму или расстреливает отца, то, наверное, я сомневаюсь, что ребенок придет и скажет: «Давай мы с тобой мирный договор подпишем». Ну да, ты отца убил, а маму чтобы не убивал, давай мы это подпишем и дальше будем жить. Как по мне, каждый раз, когда такой разговор экстраполируется непосредственно на человека, тональность меняется. Поэтому здесь я никак не отношусь. У меня нет каких-то завышенных ожиданий к людям. Люди разные, с разным интеллектуальным компонентом, люди с разным ценностным компонентом и, к сожалению, люди с разным уровнем осознания самоидентичности в нашем государстве. Я имею радикальную позицию, что люди, которые не имеют понимания, почему они живут в Украине, должны или копать, или покидать Украину и терять любые социальные гарантии по отношению к этому государству. У нас, к сожалению, нет процедуры отбора паспорта или гражданства Украины, но гражданин страны — это человек, который готов за нее бороться. Если у нас гражданин не готов бороться за свою страну, то гражданин ли он страны? — А вы как думаете? — Нет. Здесь не о чем думать. Это как отрекаться от ребенка, отрекаться от родителей. Это очень легко экстраполировать на семью, потому что разные родители бывают, разные дети бывают, но страна — это о том, в чем ты постоянно живешь. Говорить, что тебе государство что-то не дает при условии, что когда у тебя горит дом, ты звонишь в пожарку [и она приезжает] — тебе же это государство дает. Когда тебе становится плохо, у мамы болит за грудиной — ты смотришь, что это инфаркт, звонишь в скорую и она приезжает. Мы, к сожалению, не до конца понимаем, что такое государство и насколько много на самом деле государство нам дает. — Какой вы видите себя после завершения войны? — Я очень надеюсь, что я еще молодая буду к тому времени. Хотелось бы мне в это верить. Жизнь в Украине — это первое. Нет желания выезжать за границу. И это будет очень насыщенная жизнь. Потому что работать в условиях послевоенного восстановления — это очень-очень много инвестировать собственного времени в свою страну. И мне кажется, что это будет то направление, в которое будет не просто смысл вкладываться, а в которое будет обязанность вкладываться. Как сейчас есть обязанность служить в армии, так же тогда будет обязанность делать все возможное, чтобы мы имели возможность дальше жить. Потому что сейчас мы получаем какую ни какую помощь от зарубежных партнеров, а потом я не знаю, как будет. И надо будет очень много усилий прилагать для того, чтобы иметь возможность существовать, зарабатывать, собирать налоги и каким-то образом держать страну на плаву. — Какие мечты будете осуществлять после войны? — Я хочу на Мачу-Пикчу. И, наверное, это все-таки немножко попутешествовать и попробовать, я не уверена, что отрефлексировать, но отпустить то, что можно отпустить, и немножко разгрузиться. Мне кажется, что это каждому нужно. Потому что все то, что мы здесь видим, все то, что мы анализируем и принимаем в себя, его надо куда-то отсыпать в какой-то мешочек, связать, и оставить только то, что нужно для следующих шагов. А если будет хотеться вспомнить, то развязывать мешочек и смотреть, что там будет. — Что бы вы порекомендовали женщинам, которые хотят служить, но еще или решаются на это, или думают, куда им идти? — Понять, что они умеют делать. Если они понимают, что они умеют делать, искать место, где они смогут максимально реализовать те умения и навыки, которые у них есть. И не преуменьшать свою значимость, не преуменьшать то, что они способны делать, если это не боевые должности. На самом деле это очень-очень важно и без этого армия тоже не будет существовать. Поэтому не бояться идти на небоевые должности, и не считать это непрестижным. Но обязательно понимать, что ты умеешь и как ты умеешь это делать. Теги: 3 отдельная штурмовая бригада Медики Виктория Ковач Война России против Украины Читать далее
